Экзамен

Экзамен

Крупов тяжело опустился на седло, подложенное под себя на заклеенном диване. Поставил пузатый чайник на подогрев. Водица вскипела в 7-й раз. Мужчина машинально заполнил кружку-мухомор и обжёг воспалённый язык. Жарища не собиралась проваливать, да и Крупов особенно никуда не торопился.

— Никуда и не тороплюсь, — повторил кто-то, звонко рассмеявшись, что, собственно, показалось пугающим, поскольку в фигурной беседке – никого.

Только слепые амуры целились друг в друга у входа. Или — выхода.

— Аверьян Тимофеевич, у вас — экзамен, — услужливо вмешаласьклассная дама — женщина как женщина, с длинным безвкусным газовым шарфом на индюшачьей шее. Амуры среагировали на голос, угрожающе натянув тетиву.

— Вздор… Всё… вздор… Пустое… Реникса… — рассеянно бормотал мужчина и вдруг захохотал.

Классная дама сокрушенно вздохнула и прикрыла глаза, которые ей уже не суждено было раскрыть. Вскричала, расцарапала веки и ничего не увидела.

— А давай её в пруд столкнем, — прошипел голос, отчего-то знакомый Аверьяну Тимофеевичу. Крупов перестал смеяться и строго спросил, зачем?

— Ну как — чтобы не мучилась, сударь ты мой, — выдохнул голос, и от порыва ветра личики амуров потрескались и начали шелушиться.

— Это — убийство, — поёжился Крупов, жалостливо разглядывая классную даму, ползающую по мокрой острой траве. Запуталась в грязных складках атласного платья. Выла. Аверьян Тимофеевич тоже заплакал.

— Ну как? Прекрати её страдания, голубчик, — ласково заворковал голос. Почти у самого уха.

Крупов подлетел и собирался выбежать из крошащейся беседки, но амуры со скрипом повернули гипсовые головки. Невидящим взглядом уставились на Аверьяна Тимофеевича. Крупов всё понял, Крупов попятился, Крупов сел мимо седла и сложил занемевшие кисти на чахоточной груди.

— Полдень, — равнодушно заметил голос и лениво зевнул.

Завеса дождя сменилась неизбывным пеклом. Женщина на траве перестала выть и забылась в известном состоянии. Гимназисты с утренней смены переходили трухлявый мост и cалютовали кепками Крупову.

— Давай позовём их. Скучно ведь, Аверьян Тимофеевич, — оживился голос.

— Не смей… трогать… Детей..., — зарычал мужчина и начал боксировать воздух иссохшими ручонками.

Мальчики недоумённо переглянулись и пошли прочь.

— Ты похож на таксу, Аверьян Тимофеевич, а это, стало быть, пошло, плоско и безвкусно. Ты — вторичен и ничего нет в тебе изящного. И слова твои — глухие и постылые, как дно бочки.

Крупов живо представил дно бочки — обледеневшее и тусклое — и захихикал.

— Аверьян Тимофеевич, Аверьян Тимофеевич, — к беседке подбежал пунцовый Рудольф Герасимович и схватился за окрашенную перекладину, — футы-нуты, вляпался… у вас уже экзамен начался… ждём-с.

— Ну так и нечего меня ждать, — буркнул Крупов и развязал багровый галстук, — Уходите, Рудольф Герасимович, мне следует собраться с мыслями.

— Он ведь только пришёл, а ты его прогоняешь, — огорчился голос и добавил, — Если гость пришёл, следует его накормить…, и усмехнулся, — Да спать уложить.

— У-у-у! Уйди, треклятый! — Крупов погрозил кулаком противоположному краю беседки.

Рудольф Герасимович в ужасе шагнул назад, да так неудачно, что поскользнулся на предательски влажном газоне и ударился виском о колчан амура.

— Наверняка, будет парализован до конца дней. Несчастный, — всхлипнул голос и зарыдал.

— Мерзавец, — взревел Крупов и сделал стойку.

— Это я — мерзавец? Не по тому ли они мучаются, что ты заставляешь их идти за собой? Почему бы тебе не отправиться на экзамен? Путь открыт.

— Знаешь ведь, отчего не иду, — мрачно заключил Аверьян Тимофеевич и прилёг на вспененный диван.

— Нет, душа моя, не знаю, — вкрадчиво промолвил голос.

— Всё… я всё забыл, понимаешь? Баста. Кончена моя карьера, — захныкал Крупов и подогнул опухшие ножки под себя.

— А разве она у тебя была? — меланхолически заметил голос и начал напевать арию.

— Что за ария? — насторожился Крупов и растёр кулаком горячие слезы на грязном потёкшем лице.

— Ария Ленского, Аверьян Тимофеевич, — устало выдохнул Дибиков и присел на соседнюю скамейку. – Обыскались вас, а вы здесь прохлаждаетесь.

— А вы кто будете? — испуганно уставился Крупов на Дибикова и попятился к рассыпающейся кладке.

— Ну знаете… — возмущённо начал гость и втянул щеки, — Ну знаете…

— Действительно, кто он? — обеспокоился голос и прокусил червивый бок у яблока.

— У тебя что — зубы? — встревожился Аверьян Тимофеевич и схватился за щёку, под которой образовался неоперабельный флюс.

— Допустим, — прожевав мякоть, вяло пробормотал голос и скептически добавил, — Вон у тебя тоже — плоть, и что с того? Ни ума — ни фантазии.

— С кем вы там разговариваете, Аверьян Тимофеевич? — Дибиков пристально вглядывался в затравленные глаза Крупова, но безуспешно, поскольку тот его не узнавал.

— Нет, Аверьян Тимофеевич, решительно его не узнаю, — обиженным тоном начал голос, — Предлагаю сломать этому индюку шею. На День Благодарения, так сказать. Всё равно не узнаем мужичка. Мир мужичка — недоступен нам. От этого нам, брат, ни пользы, ни приятности.

— Мы собрали комиссию, а вы изволите в ребячество впадать, — повысил тон Дибиков и уже собрался перелезать через шаткую ограду беседки, как тут на него обрушилась шиферная кладка, придавив лицо в густой непроглядный мох, в котором сразу же заелозили блестящие рельефные гадюки.

— Перестань трогать людей! — заорал Аверьян Тимофеевич, и от неожиданности амуры отпустили тетиву из гипсовых пальцев, пронзив друг друга.

— Никого-то не трогаю, и вообще — разве это люди? Функции, просто — функции, — смущённо загундосил голос и ехидно добавил, — Ты сам, это ты, дружок. Не хочешь принимать экзамен…. И идет народ к тебе на поклон. А это есть гордыня. Да, брат, гордыня. А вот я обрету плоть, и сам пойду принимать экзамен у гимназистов. У мальчиков и у девочек. Они весьма аппетитны в этом нежном возрасте. Смотри, у меня уже щечки появились — розовые, намыленные, с легким пушком. Не то что у тебя, ты всегда гладко выбрит и — лоснишься…. А мои щечки — девственны. Так что я и сам — отрок. Потрогай их. Ну же. Открой глаза. Посмотри на меня…

Но Крупов изо всех сил зажмурился, и голос внезапно пропал. Через некоторое время мужчина решил оглядеться и не обнаружив признаки голоса, поспешил на помощь к несчастным визитерам. Он уже приблизился к человеку, назвавшегося Дибиковым, наклонился к нему и получил увесистый подзатыльник. Крупов подскочил, обернулся и застыл от сожаления — в воздухе парила кисть в засаленной лайковой перчатке и держала надкушенное багряное яблоко.

— Попробуй, соблазнительный вкус, мне даже сравнить не с чем. Хотя есть с чем… — кисть неожиданно распрямилась и подлетела к грушевидному носу Крупова. Но Аверьян Тимофеевич ударил по перчатке, и яблоко отскочило в тинистый пруд.

— Неприемлемо! — запищала перчатка и отвесила Крупову оплеуху.

Крупов знал, что делать. Вернее, давно осознал, в чем суть, только решался и наконец-то решился. Аверьян Тимофеевич 3 раза перекрестился и произнес: «Прости мне, Господи». Подскочил к правому амуру и проколол себе глаза кроплёнными стрелами.

Классная дама, Рудольф Герасимович и Дибиков очнулись от глубокого чудного сна. Увидев с амуром Крупова, подбежали, он дышал, он улыбался.

Теперь у Крупова больше учеников. Дети его любят. Господин Губернатор даже пожаловал звезду за вклад в образование. Иногда, когда гимназисты скрепят стилосами по планшету, учитель вслушивается в звуки за окном. Но — это только звуки Природы. И больше ничего. Крупов — умиротворен, Крупов ощущает вкус Благости на устах. Аверьян Тимофеевич улыбается и продолжает урок:

— Сначала был Бог, и у Бога был труд, и он был порождением Его...

21.21.14.06.2018.

славников