От сессии до сессии

ЛУЧШЕ НЕТУ ДО СИХ ПОР, ЧЕМ ЛЕНИНГРАДСКИЙ «БЕЛОМОР»

Оказалось, что их никто особенно не ждал. Первокурсников-гуманитариев. В главном и пока единственном учебном корпусе для них просто не нашлось места. Если на историю партии они собирались в общей аудитории, то по спецпредметам расходились по кабинетам.

Гуманитариев-первокурсников добавилось, увеличились группы. Еще создали новую группу востоковедов. Страна повернулась к востоку после конфликтов на границе. Стали изучать китайский язык. Поскольку аудиторий не хватало, освободили несколько служебных помещениий, поставили там стулья, разнокалиберные столы, а на стену повесили небольшую доску. Хоть в тесноте, но не в обиде, но всё-таки будущие филологи и историки не так представляли начало своей студенческой жизни. Тогда релили перевести их в ВЦ. Вычислительный центр, пока не достроят второй корпус. Его должны были сдать к сентябрю, потом к октябрю. Занятия в нем начались после нового года.

Но еще до самой осени шли строительные работы. Стучали, громыхали, в холле первого этажа лежали мешки с цементом и стояли поддоны с кирпичами.

Филологов было восемнадцать душ. И для них выделили небольшую комнатку. Угловую. Холодную. За каждым столом сидели по три человека. Третьему приходилось моститься на углу. На общие лекции – это была история партии, философия, политэкономия ходили в главный корпус. До ВЦ можно было идти по улицам. И тогда дорога занимала почти час. Поэтому ходили напрямик через сосновый лес. Это четверть часа. Белки ничего не боялись, бегали по стволам и на студентов не обращали внимания.

Старожилы предупреждали, что ни в коем случае белок нельзя кормить. Они до того наглые, что каждый раз, если не побьют, то будут стаями лазить по вам и обшаривать все карманы. Думали, что это сказки. Оказалось, правдой. Сначала нравилось, когда белка (хорошо, если одна) усаживалась тебе на плечо и требовательно заглядывала в глаза. Но вскоре это уже раздражало.

Через день, как филологи перешли в ВЦ, появилась ОНА. В расписании стояла «Этнография народов Сибири». Это что еще за фокусы? Они же не этнографы и даже не историки.

Фыркнули:

— Всякую ерунду суют. Еще бы математику поставили. Для полного комплекта. Оно нам очень нужно. Девчонкам лучше бы этнографию Парижа, столицы моды, где Коко Шанель и ее любовь Игорь Стравинский, мушкетеры и галантные кавалеры, Нотр дам де Пари, набережная Сены, Сорбонский университе, который еще недавно устроил революцию.

Что с этих народов Сибири? Кому они нужны? Они самим себе не нужны. И слушать целый курс!

Скуластые, широколицые, с узкими щелочками глаз они до сих пор живут в ярангах и чумах и ездят на собачьих упряжках по бескрайней тундре, как ездили их предки тысячи, а, может быть, миллионы лет назад. Но им-то зачем нужны эти аборигены?

Цивилизованный человек, столица Сибири и чукчи, эвенки… К чему? Заняться больше нечем? Самый отрицательный настрой. Единённым исключением был Толя, которого привлекало все далекое и необычное. Как раз такими ему и казались народы Севера. Но Толя – человек не от мира сего. Для него это была загадка: как могут жить люди в условиях, которые совершенно не приспособлены для жизни. Чем же так необычны эти народы? Может быть, у них какой-то особый организм? Почему они не переберутся на юг?

Вот появилась Она, и всеобщий отрицательный настрой перерос в убийственно отрицательный. Они впервые видели этого человека, но уже ненавидели его. Всё в ней вызывало неприязнь. Казалось, что всё в ней было настроено на то, чтобы оттолкнуть от себя людей, вызвать в них самое негативное мнение о ней. Как такие люди могут жить?

Она была грузной, высокой. Когда она прошла от дверей до преподавательского стола, даже пол жалобно заскрипел. Если человек неприятен, то всем неприятен. Всех поразила не ее строевая походка. Да мало ли кто и как ходит. Хотя женщину, конечно, не украшает солдафонский шаг. Мужчины таких женщин боятся. Но как она была одета! Разве так можно одеваться преподавателю, особенно если ты женщина? Сорочка навыпуск. И… О! кошмар! Черные брюки, прикрывавшие внизу бездарные туфли. Женщины носили брюки, носили джинсы. В моду ухе входили женские шорты, которые, правда, вызывали осуждение у старшего поколения. Это для дома, для работы на даче, для субботников, для дискотек. Прийти в гости в брюках считалось не комильфо для дам бальзаковского возраста. Брюки не носили в учреждениях. Женщина – чиновница, преподавательница должна быть в деловом костюме. Она же приходит туда не соблазнять мужчин. Допускали некоторую вольность, кокетливость; ювелирные украшения, рюшечки, бантики, юбку до колен или даже чуть повыше. Цветные чулки. Прийти же в брюках – это сверхнеприлично, это вызов. Могли такое позволить еще молодым девушкам. Для остальных это было равносильно тому, что заявиться обнаженной или в бикини. Ну, или почти тоже самое по всплеску отрицательных эмоций. Молодая девушка, мелкий клерк (об этом даже написали в областной газете), пришла на работу в обтягивающих джинсах «мэйд ин не наши». Мужчины не сводили взглядов с ее попки. Когда она проходила по коридору, они провожали ее долгими взглядами. Девушка не могла устоять перед соблазном покрасоваться в штанишках, за которые она спекулянту выложила месячный оклад. Так ее вызвала начальница и отчитала до слез. Плакала, разумеется, девушка. Начальнице даже пришлось утешать ее.

Джинсы надолго исчезли из делового гардероба. Даже юбки она теперь носила почти до щиколотки.

В брюках, конечно, студентки ходили. Но чтобы преподавательница! На нее косились. И это в Новосибирском университете, который славился своим вольнолюбием, порой переходящим в диссидентство. Недаром именно в Доме ученых опальные барды дали свой знаменитый концерт.

Не это было главное. Не брюки. Подумаешь! Всё-таки времена были другие. Смирились и с преподавательскими брюками. С западных журналов да уже и с советских смотрели с фотографий женщины в деловых брючных костюмах. Ателье осваивали новую моду.

Обрядова поставила темно-коричневый портфель на преподавательский стол, кивнула вытянувшимся в струнку студентам, что означало, что она поздоровалась и дала разрешение садиться. Опустились на стулья. Не на пол же! Она достала из портфеля листы, исписанные мелким очерком. Положила их на середины стола, сравняла бумажную пачку. Потом тяжелую, может быть, даже хрустальную, пепельницу. Все эти манипуляции она производила в полной тишине, как бы позабыв о существовании студентов. Возле пепельницы положила пачку «Беломора», а на нее коробок спичек. Никто ничего не понимал. С нетерпением ждали разгадки. Ее движения завораживали. На ее же лице не выражалось никаких эмоций. Студенты не переглядывались, не шептались. Анна Степановна надорвала край пачки, вытряхнула папироску, размяла. Сжала мундштук, как положено. И поднесла папироску к губам. Чиркнула спичкой, сделала несколько затяжек. Подошла к окну, открыла форточку. Сделала долгий выдох. Прямая белая струя устремилась наружу. Вообще-то наружи было морозно. Девчонки зябко передернули плечами.

Анна Степановна затушила окурок в пепельнице. Подняла взгляд.

— Начнем!

Ее лекцию было хорошо конспектировать. Говорила она четко, никаких лирических отступлений, слов-паразитов. Строго по плану, логично и доказательно. Делала нужные паузы и продолжала.

Удивительно, но пара пролетела как одно мгновение. Когда прозвенел звонок, даже не поверили, что лекция закончилась. Анна Степановна еще за это время сделала пару перекуров.

— Это что было? – спрашивали девчонки на перемене друг у друга. – Кошмар! Разве преподаватель может так себя вести?

— Девочки! Надо жаловаться!

— Куда?

— В деканат. Нет! Но это с ума сойти курить на лекциях. Она еще и водку будет пить.

Стали решать, кому идти в деканат. Никто не хотел. Решили написать коллективную жалобу. Следующие перемены сочиняли и писали жалобу. Подписались. Пошли к ребятам.

— Конечно, девочки, всё это так, — согласился Слава. – Но давайте не будем торопиться. Мы же ничего не знаем о ней.

— И что?

— Спросим у старшекурсников. Они же прошли уже через это. И на счет жалобы подскажут. Нужно или не нужно. А то наломаем дров на свою голову.

Это было разумно. Да и вообще всё, что говорил Слава было разумно. Среди них у него был самый большой жизненный опыт. Он работал комсоргом в совхозе, служил в Германии, потом два года рабфака. А на первом курсе он стал профоргом. Старшекурсники, выслушав их, ухмыльнулись. Ничего не сказали, а посоветовали обратиться к Боре Шарифулину, четверокурснику, который специализировался у Обрядовой и знал о ней больше всех.

Боря – татарин. На филологическом отделении он легенда. Ему пророчат славу академика. Кажется, он знает все тюркские языки. По крайней мере, очень много. У него жесткий кучерявый волос. Очки с толстыми линзами. Он сидит на кровати. Это его любимое место. И со снисходительной улыбкой выслушивает жалобы девчонок. Кажется, они закончили. Ждут, что им скажет будущий академик.

— Не вы первые и не вы последние, — говорит Боря.

И опять улыбается.

— В смысле.

— На Анну Степановну столько жалоб, что из них можно составить солидную книгу жалоб. В прочем, читать ее будет скучно. Одно и то же. То, что вы рассказали сейчас.

— И… и почему же терпят этого солдафона в университет.

— Ну, на счет солдафона вы попали не в бровь, а в глаз. Когда началась война, Анна Степановна тогда Аня, конечно, приписала себе годы, чтобы попасть на фронт. И попала. И представьте себе, не медсестрой, не какой-нибудь телефонисткой, а стала разведчицей. А знаете, что такое фронтовой разведчик. Ходить постоянно в тыл врага. Брать «языков», сталкиваться с противником нос к носу. И вот представьте себе, эта хрупкая девчонка… а тогда она была хрупкой, я видел ее фронтовые фотографии… перерезает глотку. Да, фашисту. Но… Ни одна из вас и курицу не сможет зарубить. Наверно, после первого ее рвало. Убитый являлся ей в сновидениях. Но потом привыкла. Сколько у ней их еще будет. Дошла до Берлина.

— Мы этого не знали.

— Она никому и не рассказывает о войне. Это я слышал от других людей, которые ее хорошо знают. Да у нее орденов, медалей, с головы до ног могла бы ими обвешаться. После войны поступила в Ленинградский университет. Там как раз набирали группу, которая должна была заниматься малыми народами Сибири. И всю жизнь в экспедициях. Мне, кажется, что там нет такого уголка, где бы ее нога не ступала. Ее в каждом стойбище, на каждом зимовье знают. И даже открыла новый народ, о котором до нее никто не знал.

— Как так!

— А вот так. На Таймыре забрела в одно селение. Живут там несколько семей. Человек сто, не больше. И по жилищам и по внешности якуты якутами. А когда заговорили, она чуть не грохнулась в обморок. Так же говорил Аввакум, семнадцатый век. Ну, выяснила, что это старообрядцы. Так далеко ушли, чтобы их никто не нашел. В жены брали якуток. А речь старорусскую сохранили в первозданной чистоте. Она им: «Так вы же русские! — «Да мы русские. Но нас называют так-то. Якутским словом».

— Феноменально!

— Азбуки создавала, писала учебники, школы открывала, редакции газет. То, что какие-то малые народы сохранились и не утратили еще своего языка, это ее заслуга. Да ее в Канаду приглашали. Она там тоже языки малых народов канадского Севера изучала. В сельве Бразилии какие-то неведомые племена обнаружила.

— Но мы же не знали этого. И всё равно курить в аудитории.

— Фронтовая привычка. Ее за это даже в райкоме разбирали. Она всех послала в одно место. Не то, чтобы ее боятся. Но представьте фантастическая женщина. Мировая известность. Смирились. Так что и вам, ребята, советую.

— Ну, ладно! Мы чо! Тем более она в форточку курит. Необычно всё-таки.

— А почему папиросы* — спросил Толя. – Всё-таки как-то сигареты…

— На дух не выносит. Только «Беломор»! и только ленинградский.

Теперь они глядели на нее другими глазами. Да, лекции ее были по-военному строги, без всякой патетики. Соплей, ничего лишнего, никакой воды. Ни одного слова не выкинешь и не вставишь. Как проза Бунина. Спрашивать ее о личном было бесполезно. Боря предупредил, что она этого дела не любит. И даже никак не прореагирует. Закончился ее курс внезапно, незаконченным. Был конец декабря. В начале занятия, кивнув на приветствие, она сказала, чтобы все сдали зачетки. Да, курс не дочитан. Но это неважно. Вряд ли кто-то из них хочет стать этнографом. А кто захочет, и без ее курса станет.

Всем поставили зачеты автоматом.

Анна Степановна исчезла. Ее не видели ни в ВЦ, ни в главном корпусе. Снова пошли к Боре.

Он покачал головой.

— Кризис. Обострение.

— Не поняли!

— Ну, не может она долго в городке. Что-то ее гложет. И едет к своим детям. Наверно, так их нужно называть. На самолете, на поезде, на машинах, на тракторах, на вертолете, на оленьей упряжке. В какое-нибудь далекое стойбище. Где она всех знает. А ее встречают как родную. Для них это праздник.

Закурила Анна Степановна, тогда она еще, конечно, была еще Анечкой, после того, как погиб Саша. Он прикрывал отход разведчиков. Ребята вышли к своим. А Саша остался лежать на вражеской территории.

Паренек с застенчивой улыбкой. Таким она его запомнила навсегда. Молодым, светлоглазым. Успели поцеловаться с ним два раза. Он даже стеснялся обнять ее, прижать к себе. Анечка выпила с разведчиками неразбавленного спирта. Всё внутри горело.

Ей хотелось реветь. По-бабьи. Но она удерживала себя. Отворачивалась и вытирала мокрые глаза. она знала, что плакать нельзя. Она же не баба какая-нибудь, а разведчик. Один из разведчиков протянул ей папиросу. И Анечка поняла, что это как раз то, что ей нужно. Да, это был «Беломорканал». Тот самый, ленинградский. Доступный далеко не всем на фронте. Курили в основном махорку. А у разведки были папиросы и немецкие сигареты.

Не всегда она была такой грузной. И не всегда у нее была солдатская походка. Но теперь не было человека, которому она хотела бы нравиться, выглядеть в его глазах женственной. На фронте мужчины всегда чувствуют, к кому можно подкатить, а кому нет. А то самое малое, что схлопочешь по морде. Но бывали случаи и тяжелее.

К Анечке не подкатывали. Видели, что ей, кроме Саши, никого не нужно. Даже когда его не стало.

Симпатичная девушка. Хрупкая. В университете к ней пытались, как говорится, подбить клинья. Чего ж, думали мужики, добру пропадать. Были и безусые юноши и те, кто вернулся с войны. Перехватив ее взгляд, тут же прекращали всякое ухаживание. Взгляд у нее был спокойный и твердый, никакого волнения. Никакого смущения. Когда она так смотрела на очередного ухажера, то он чувствовал, что ему на шею набросили удавку и душат. После этого никакого желания подкатить к ней уже не оставалось.

Она, конечно, не вышла замуж. А вот дети у нее были. Много детей. На огромной территории. Ради них она теперь жила. И относилась к ним по-матерински.

Анна Степановна стала делать то, что как-то не соответствовала линии партии и государства в отношении малых народов Севера. Хотя вступила в партию еще на фронте. Линия была такая: идем к единой советской общности – советскому народу, где национальные различия постепенно стираются. Малые народы надо поднимать, оцивилизовывать, окультуривать, чтобы все у них было как у русских и у других народов Союза: школы, больницы, благоустроенные квартиры в городах и поселках, свои механизаторы, учителя, врачи, работники культуры. Выдирать их из этой дикости.

Анна Степановна стала говорить и писать, и публиковать свое мнение о том, что попытки цивилизовать малые народности разрушают традиционный уклад их жизни. И в конечном счете приведет к их исчезновению, растворению среди больших народов. Их не будет, они исчезнут. То, что для русского бутылка водки – всего лишь бутылка водки, для эвенка, кета, селькупа – это уже алкоголизм, уничтожение личности. И ранняя могила. Ну, иначе они устроены, их организм, нет у них в желудке, крови продуктов брожения, которые мы получаем с раннего детства вместе с хлебом, овощами и фруктами. У них нет ни малейшего иммунитета против спиртного.

Большую часть года дети оторваны от своих родителей, они живут в школах-интернатах, где постепенно начинают забывать родной язык, презирать своих родителей, их занятие. Они уверены, что поднялись на более высокий уровень. Хотят стать такими же, как и русские. Через год – два многие ребятишки начинают носить очки, чаще болеют, поскольку организм их ослаблен. Они дети оленеводов, охотников, которые за сотни метров увидят птаху или мелкого зверька и метко попадут в него. Дети уже ничего этого не увидят.  Они стыдятся своих родителей. И чем меньше народ, тем он быстрее вымирает, ассимилируется, растворяется среди других более крупных народов. Мы даже не знаем, сколько народов уже исчезло с карты Сибири. Молодые уже не будут говорить на языке своих родителей, петь песни, которые пели их предки.

Позиция Анны Степановны вызвала недоумение, непонимание. Ее вызывали, прорабатывали, указывали на то, что ее взгляды расходятся с официальными. Получила партийный выговор. Но Анна Степановна с солдатской прямотой продолжала гнуть свою линию. И с годами упорство ее только нарастало. Предложили причислить ее к диссидентам, тем более, что в зарубежных странах она общается с разной публикой, среди которой, вероятно, есть и антисоветчики. Предложение не встретило понимания.

— А вы знаете, сколько у нее боевых наград? – спросил первый секретарь райкома партии. И такого человека вы называете диссидентом?

На этом и заткнулись. Тем более, что Анна Степановна в карман за словом не лезла. Чудачка! Может быть, немного и того! Вот и живет одна и в брюках ходит. Курит папиросы, как сапожник. Даже на лекциях. На замечания реагирует негативно. Оправдывается тем, что курит в форточку и вреда здоровью никому не наносит. Любого может послать подальше по-простому, по-солдатски. Даже на официальных собраниях могла разразиться площадной бранью.

Махнули рукой. Смирились. Тем более, что ученый с мировым именем. Ученый мир ее хорошо знает, на разных конференциях бывает и на иностранных языках говорит. Делает одна за целый институт. Из тайги и тундры не вылезает. Говорят, даже на медведя ходила с рогатиной. Глядя на нее, поверишь в это.

Первокурснику сдавали свою первую сессию. Анна Степановна в это время мчалась на оленьей упряжке в стойбище к знакомому эвенку, который был для нее и братом и сыном. В стойбище уже знали, что она едет и готовились к встрече. Они в ней видели родственную душу. Анна Степановна знала каждого ребенка по имени, знала, как каждому угодить, сделать приятное. Подарков был целый мешок.

Мороз за сорок. Но это для нас мороз, когда каждый выход на улицу воспринимаешь как подвиг. Для человека тайги и тундры это обычное явление. Он даже удивится, когда ему скажут, что это мороз.  Да и понятия мороза для него не существует.

В лицо бил ветер. На бровях Анны Степановны висела снежная гирлянда. От упряжки шел пар. Оленям на бегу было даже жарко. И они время от времени хватали снег.

Анне Степановне было хорошо. Ей хотелось смеяться и бить в ладоши, как озорной девчонке. Не то, что в душных помещениях городка, где все официально и чинно. Скоро она будет сидеть в чуме на почетном месте. Пить чай. Слушать бесконечные рассказы о том, что произошло после ее последнего приезда. Время от времени Анна Степановна будет вытряхивать очередную папироску из пачки. Не торопясь, разминать ее, сжимать крест на крест конец мундштука. Никто ее, женщину, не осудит за курение. В стойбище курят все, кроме детей.