И это любовь...

И это любовь…

Ольга вышла на крыльцо дачи, заслышав голос соседки.

— Оля, добрый день, — затараторила Любовь Трофимовна, уже немолодая женщина, одетая в старые мужнины штаны, выцветшую футболку, платок на голове сбился на сторону. «Встретила бы на улице — милостыню подала бы», — подумала Ольга насмешливо. Она всегда высокомерно смотрела на соседку, удивляясь, как она могла работать преподавателем музыки в музыкальной школе: вся какая-то деревенская простушка, ничего интеллигентного в лице, толстая, неуклюжая. Что она понимает в музыке?

— Уж вы простите меня, пожалуйста. Вот внуки домой засобирались, позвольте немного малины собрать с ваших кустов, ну тех, которые на нашу сторону свесились. Свою-то всю поели, чертенята. Любят малину. Я вам огурчиков дам, уже подходят. Я по стакану им наберу и все.

— Да собирайте, куда мне одной.

— Вот спасибо. А я рассчитаюсь, не переживайте, — ни на секунду не умолкая, она шустро заработала руками. — Ягодки кушать любят, а вот заставила грядки полоть — не хотят. Намылись в баньке и домой засобирались, работнички. Дача на мне да на муже держится, молодые–то не больно любят работать. У меня нынче смородина хорошо уродилась, я вам наберу, если хотите.

— Нет, не надо, у меня варенья много, — сказала Ольга и поскорее ушла в дом. Она чувствовала, что соседка только этого и ждет, чтобы побольше набрать малины. Пусть собирает, все равно пропадет. Торговать она не умела, от друзей, сколько ни угощай, кроме «спасибо», ничего не получишь.

      Дача досталась по наследству от матери. Ольга хотела продать ее, но так приятно было на выходные выбраться за город, хоть какая-то забота есть. Жила она одна, работала бухгалтером в торговой фирме, дело свое знала, но не любила, не видела смысла. В юности мечтала о принце, который увидит ее красоту, оценит, увезет, будет страстно любить, холить, лелеять. Но принца не было, а те, кто влюблялся в нее, были, как ей казалось, скучны и неинтересны. Подружки не так разборчивы, повыскакивали замуж, нарожали детей, а она вот одна. Смотрела на мужчин и ловила себя на том, что никто ей не нравится. Чем больше говорили о любви, тем больше убеждалась она, что никакой любви нет. «Все ложь, — утешала она себя. — Лучше быть одной, чем с кем попало». Часто смотрелась в зеркало, любовалась собой: красива, все черты лица правильные, фигурка точеная, одета изящно, вкус у нее отменный. Есть квартира, дача. Что мужикам надо? Где он, единственный? Неужели так и состарится, никем не любимая и никого не любившая?

        Ольга опять подумала о соседке. Вот та живет с мужем, как квочка, все о детях и внуках печется. Как муж ее материт! Как оскорбляет при всех! А она терпит, отшучивается, все «Павлик, Павлик», а Павлик ей: «Любка! Корова! Шевели задом своим». Разве это жизнь? Разве это любовь? Убожество!

          Ей вдруг захотелось свежей малины. «Пойду соберу немного», — подумала она и, захватив чашку, вышла во двор. Соседи проводили уже внуков, тишина царила во дворе, а соседка опять полола грядки, тыльной стороной ладони вытирая пот, то кряхтя, то что-то напевая себе под нос. Ольга прихватила маленькую скамеечку, присела в уголке, где много было ягод, мимоходом отметив, что соседка собрала ягоды не только на своей стороне, а капитально обчистила кусты вдоль забора. На крыльце нарисовался Павлик, руки в боки, на жену смотрит. А она и не видит, ползает на коленках. «Ну, сейчас начнется», — вяло подумала Ольга, кладя в рот самые спелые ягоды. И женщина, видимо почувствовав взгляд мужа, подняла голову, вопросительно кивнула: «Что?».

   И вдруг Ольга увидела, как этот хам Павлик, вытянув губы, почмокал ими любовно, еще и головой налево кивнул, как бы игриво приглашая жену на забаву.

— Да ну тебя, — отмахнулась она, вытирая грязными руками пот и поправляя сбившийся набок платок.

      Но муж шустро подскочил к ней, обхватил руками и, заставляя ее пятиться, направил к сарайчику, окруженному кустарником.

— Ну, Павлик, ну, перестань, я же вся грязная, потная,- отнекивалась она.

— А я тебя и такую люблю. Любочка… Лапочка… Ну… ну же…

      Он привалил ее к стене сарайчика и, позабыв обо всем, с наслаждением овладел ею. Она счастливо смеялась, охватив его шею своими руками, испачканными в земле, платок свалился, а он постанывал, кряхтел, крепко прижимая ее к себе и ни на секунду не останавливаясь.

       Ольга, пораженная, боялась шелохнуться, застыла вся с какой-то недоуменной улыбкой на лице, сердце колотилось, даже дышать перестала, она не могла глаз оторвать от них, таких глупых и таких счастливых.

       Павлик смачно поцеловал жену куда-то в потную шею, притянул ее всю к себе, шумно выдохнул:

— Какая ты вся мягкая, родная…

— Сумасшедший ты, — ласково сказала Любовь Трофимовна, — как молоденький. Пусти, надо помыться. Тоже мне, Казанова.

       Муж ласково шлепнул ее по мягкому месту, она натянула на себя одежду, оба пошли меж грядок и зашли в дом.

         Ольга сидела на скамеечке, не понимая, что с ней происходит. Словно это она была там, словно ей сказали эти слова — «родная, мягкая». Боже, как это сладко, как сердце тает. Ей никто никогда такое не говорил. Неужели так бывает? И это… любовь?! Неужели такую неприятную бабу можно так любить? Неужели вся ругань Павлика — это игра на публику? А на самом деле вот он какой – «Любочка… Лапочка…». За что? За что ей такое счастье? Слезы текли по красивому лицу Ольги, а мысль билась, билась, не давала покоя: «Я тоже хочу. Хочу любви! Почему она, а не я? Почему?»