Птичка в вакууме
Когда она впервые за несколько лет очутилась под солнечными лучами, то не могла перестать щуриться с непривычки, но всё равно подставляла лицо ласкам тёплого свечения. Ей не хватило, ей было мало того времени, что она провела, судорожно втягивая носом летний душистый воздух и слушая весёлые крики компании разыгравшихся стрижиков, пронзающих небо. Когда она топталась по заросшему газону, шурша и раздавливая сочные листы, ей казалось, что она разута — каждый камешек, каждая травинка ощущались ярко, объёмно и даже приносили боль. Она, ослабшая и высохшая, еле стояла на ногах.
Солнечному свету вскоре было суждено смениться холодными белыми лампами, затем — тусклыми жёлтыми, почти как в Доме, а потом вновь белёсыми. Люди в синей форме, шум, тяжёлый запах одеколона и горький кофе, белые одеяния, плитка на стенах, миазмы и смесь растворов, которая ужасно щипала, вопросы, ответы, лица и шаги. Прежде шаги были для неё призывом встать на колени и ждать.
Она совсем позабыла о том, что прежде всё это видела. Там, в Доме, воспоминания казались ей сном, нереальными, ненастоящими, чьей-то абсурдной выдумкой. Перед глазами мелькали картинки, со временем превратившиеся в немое кино, безжизненный монохром. Какого цвета было дерево, на котором она впервые увидела скачущую белочку, смешную сороку? А как выглядела сорока? Всё это безвозвратно стиралось из памяти. Она помнила лишь бархатистый, но вечно уставший голос мамы и то, как забавно кололась папина щетина. Они с мамой ругались и называли его ёжиком. Поэтому она всё ещё помнила, как выглядят ежи.
В Доме она открыла в себе новые способности. Когда её называли героиней, она считала, что это, помимо прочего, хвала её особенным умениям. Хотя яркий свет первое время слепил её и заставлял глаза слезиться и болеть, она стала отлично видеть в темноте, будто кошка, и всё же ориентироваться в просторной квартире гораздо сложнее, чем в крохотной комнатушке с низким потолком. Там она могла передвигаться даже на ощупь — вот раковина слева от входа, полки с многочисленными кастрюлями и тарелками, тусклой керосиновой лампой и целыми стопками жёлтой прессы, металлический каркас кровати, голая стена, эмалированный тазик и вновь раковина. Прошло некоторое время, прежде чем она освоилась в мамином и папином доме.
Больше она не плакала, ударяясь коленкой или порезав палец. Без сложностей могла часами сидеть за одним делом, придерживалась распорядка дня и никогда не пренебрегала домашними обязанностями. Более того, она совсем перестала бояться трудностей. Мама называла это «силой воли». Но стоил ли твёрдый характер заключения в четырёх глухих стенах?
Она чувствовала себя невесомой птичкой-невеличкой, рассекающей на потоках вольного ветра. Выбралась ли она? О да. Из клетки? Вряд ли. Это была птичка, заточённая во мраке и сырости, там, где нет даже мизерной щёлочки, чтобы хоть одним глазком посмотреть на небо. Птичка в вакууме.
Она стояла в маленьком уютном коридорчике у распахнутой входной двери, снимая расхлябанные старые ботиночки. Пахло свежеиспечённым кексом, горячим шоколадом и чем-то, что давным-давно позабыто.
Мама и бабушка крепко обнимали её и горько плакали. Папа, поседевший ёжик, прижал дочку к груди. Сдержанно всхлипывал.
Без сомнений, подземелье не было её Домом. Дом — это когда тепло, мягко, спокойно. Это когда свобода.
Воспоминания о холодном подвале казались ей сном, нереальными, ненастоящими, чьей-то абсурдной выдумкой. Картинки, серые и безжизненные, сначала почернели, подожжённые, а затем развеялись пеплом и исчезли навсегда.
