Статуэтка из саксонского фарфора

– Можно? – с сильным ивритским акцентом прозвучало над самым ухом. Человек оторвал взгляд от "Беэр-Шевского опросника" и с удивлением посмотрел на спрашивавшего. В этот утренний час в вагоне ехало всего человек десять пассажиров, так что свободных мест было более чем достаточно.

– Врач, да? –  нагловато-бодро попытался продолжить разговор новый попутчик. Пассажир кивнул головой и углубился в книгу, делая на полях какие-то отметки карандашом.

– К экзамену готовитесь? – не унимался попутчик.

– Поразительная догадливость, случайно не Штирлицем в "Моссаде" работаете?

Попутчик залился детским счастливым смехом:

– "Моссад" – это разведка, а "Шабак" – контрразведка, так что, если я не ошибаюсь, образ старшего лейтенанта Таманцева из "Момента истины" мне подходит гораздо больше.

Врач удивлённо вскинул брови.

– Нет, нет, не удивляйтесь. Я уже двадцать лет в Израиле. И хотя иврит стал для меня родным языком, я люблю читать русские книги, – и он заговорщически подмигнул.

- А ты сколько лет в стране? – и он тут же осекся, – понимаю, чужим и старшим у вас в России принято говорить "вы"...

– Нет, молодой человек, обращение к незнакомцу "на Вы" – это признак не России, а признак культуры...

– Извините, я не хотел вас обидеть; так сколько же лет Вы в стране?

– Уже три года.

– Так вы, можно сказать, совсем свежий «оле хадаш», то есть новый репатриант.  А до репатриации тоже врачом работали?

– Да, четырнадцать лет.

– Экзамен на израильскую лицензию сдавать будете?

– Да уже три раза пытался; каждый раз двух-трех процентов не хватает.

– Обидно, наверное?

Врач кивнул головой, давая понять, что разговор окончен, и вновь углубился в чтение.

 За окном мелькали пустынные пейзажи Негева.

– Очень жалко, наверно, что в сорок лет всё приходится начинать сначала? – как ни в чём не бывало продолжил попутчик.

Врач устало вздохнул, закрыл книгу, заложив нужную страницу карандашом, положил её на столик и потёр глаза.

– Когда я был моложе вас лет на пять, я работал в бригаде "скорой".  Это похоже на ваш, простите, на наш, - он горько улыбнулся, – «Маген Давид Адом». Правда, лекарств поменьше, да и машины похуже... Работа, хотя и тяжелая, но по-настоящему интересная: от быстроты и правильности твоего решения действительно зависит жизнь человека. Ну, да это прописные истины.

Замолчав, он бросил взгляд на случайного собеседника, который стал серьёзнее, и казалось, внимательно слушал.

– Много интересных вызовов у меня было, но особенно запомнился один. Вызвали меня как-то на сердечный приступ к мужику лет сорока пяти. Приезжаю. Звонок не работает, стучу – никто не отвечает. Толкаю – дверь открыта. Сразу шибает в нос запах табака и валерьянки. Захожу в зал. Вижу, на раскладушке лежит мужик, бледный как стенка, с холодной испариной на лбу. Я к нему, а он еле слышно, одними губами шепчет, что боль, мол, адская, как будто под левую лопатку финку засадили, и рука немеет... И, помолчав, добавил: левая.

Ну, у меня с практики в кардиологии "трофейный" баралгин остался... Так я ему сходу по вене две ампулы засадил. Раздавил таблетку аспирина, засыпал ему под язык. Расстегиваю рубашку, чтобы электрокардиограмму снять, вижу: на груди у него три глубоких шрама. Чин-чинарем сделал кардиограмму, а на ней типичная "кошачья спинка", - и, перехватив удивленный взгляд слушателя, пояснил, – это так на медицинском сленге изменение кривой на кардиограмме при классическом инфаркте миокарда называется.

Вызываю на себя кардиологов, а диспетчер говорит, мол, не суетись под клиентом, Сашок. Они подряд пятый вызов делают, как освободятся, сразу к тебе направлю.

Конечно, чертыхнулся. Положил трубку, поворачиваюсь, а мой "дедок" порозовел, на губах слабая улыбка появилась. А я ему в сердцах: "Посмотрите, до чего вы себя довели: в комнате одна раскладушка да старый сервант. Накурено так, что хоть выставку топоров развешивай. А выглядите-то как, все семьдесят лет дать можно..."

А мой инфарктник помолчал и говорит: “Ты, сынок, думаешь, что я алкаш. Так ведь? Ну-ну, не стесняйся, ведь так думаешь? Выдвини-ка второй ящик и достань из него шкатулку”.

Достаю я из серванта эту шкатулку, а она тяжёлая. Он говорит, высыпь-ка её на стол. Ну, я и высыпаю. А там ордена "Красной звезды", "Отечественной войны", "Славы", медали "За отвагу", "За взятие Берлина" и куча всяких юбилейных. Я так, без задней мысли, говорю: "Это вашего отца награды?" "А он как бы не слышит; «Посмотри, - говорит, - там, под картонкой, в кармашке, фотография».

Достаю и вижу пожелтевшую фотографию, а на ней, на фоне особняка, группа военных. А в центре стоит подросток, тоже в военной форме и с наградами. И лицо такое знакомое... Я спрашиваю больного: «Кто это?», а он со слабой улыбкой: «Посмотри на обороте...» Переворачиваю и читаю: "Отважному полковому разведчику Петру Доценко от однополчан. Берлин, 9 мая 1945 года".

– Не узнал? – спрашивает больной.

Я отрываю взгляд от фотографии, поворачиваюсь к нему, говорю: "Вроде бы  нет..." и осекаюсь…

– Это вы?!

– Да, доктор, - отвечает, - гвардии сержант Петро Доценко и лежащий на раскладушке алкаш с инфарктом, – это две стороны одной медали. А сегодня как раз 18 октября... В сорок третьем, аккурат в этот день, меня раненого в лесу разведчики пятьдесят первого полка подобрали. Накануне вечером каратели оцепили нашу деревню и начали всех в колхозный амбар сгонять... Я в погребе спрятался, думал, отсижусь, да один фриц дотошный решил проверить... Ну, я его из дедовского нагана в упор и приложил... Выбрался из погреба и бегом к лесу...

А дальше как в кино: "Партизанен, хальт!", и автоматные очереди... Вот только зацепили меня по-настоящему. Ребята рассказывали, что я без памяти двое суток провалялся, а когда пришел в себя, сразу спросил: “Где наган?”

Обычно 9 мая пионеры приходят, гвоздики приносят, о войне расспрашивают. А 18 октября - это у меня как второй день рождения. Вспомнил, разнервничался, вот меня и прихватило... Спасибо, что откачал.

– Да ладно, - отвечаю смущённо, - вы уж меня извините...

А дедок говорит: "Там в серванте, за матрёшками, статуэтка стоит, достань, пожалуйста".  Я достаю и обалдеваю. Прекрасная фарфоровая статуэтка: обнажённая юная девушка сидит на огромном листе водяной лилии... Точь-в-точь Дюймовочка из сказки Андерсена, вот только одной стопы не хватает, отбита.

Дедок разъясняет: «Военный трофей это. Саксонский фарфор из Майнца, настоящие "Голубые мечи", там сзади и клеймо есть. Нравится?»

– Конечно, - отвечаю.

– Теперь она твоя... Это самое дорогое, что у меня осталось...

– Да что вы, не надо, – промямлил я.

За окном завопила сирена скорой.

– А вот и спасатели прибыли, – как-то некстати произнес я.

Дедок заторопился: «Возьми, не обижай ветерана. Ты мне жизнь спас. Ты настоящий врач».

– Да какой я врач, я всего на четвёртом курсе учусь, а на скорой – подрабатываю...

– Тем более бери! Значит, станешь настоящим врачом. Бери, спрячь в свою кастрюлю (он указал на бикс), да убери побрякушки обратно в шкаф. Устал я...

В этот момент вошла бригада. Посмотрев на ленту, Валерий Иванович, врач бригады, бросил: "Ясен перец. Инфаркт дедка трахнул. Грузите на носилки и в кардиологию". Потом он обратил свое внимание на меня: "А, Сашок, – молодец, что дотянул, а то бы клиент крякнул бы..."

Вот эта статуэтка все время была со мной. Она мне дороже "красного" диплома была. Когда собрался уезжать в Израиль, положил статуэтку в багаж, чтобы не разбить. Да нет же, не повезло. Улетал я через столицу независимого Узбекистана, хлебный город Ташкент. Местный таможенник проявил бдительность и не пропустил к вывозу статуэтку как "национальное достояние Республики Узбекистан".

– Что делать? – спрашиваю его.

– Иди, - говорит, - на комиссию по оценке антиквариата, пусть разрешение на вывоз дают.

Пошёл. А там очередь на две недели... Естественно, багаж ушел. Наконец получил долгожданное разрешение. Пришёл день отъезда. На контроле тот же жлоб-таможенник. Узнал, видимо, сволочь. Я показываю ему справку, что статуэтка из-за дефекта художественной и материальной ценности не представляет.

– Ладно, говорит, ну-ка давай на нее ещё раз взглянем.

Я старый свитер разворачиваю и протягиваю ему статуэтку. Нагнулся я, чтобы свитер положить, слышу звон разбитого стекла. Поднимаю голову и вижу: стоит эта скотина и улыбается, а у ног его осколки статуэтки...

– Ой, говорит, какие мелкие кусочки; правда, они теперь действительно никакой ценности не представляют. Можете вывозить. Повернулся и ушёл. Если бы не семья...

Врач замолчал на мгновение. Потом полез в карман куртки и достал осколок фарфора – это была половинка на редкость красивого девичьего лица. Подержав несколько секунд осколок в руке, он спрятал реликвию обратно в карман.

– Так вы спрашиваете, жалею ли я об отъезде? - и не дожидаясь ответа, он вновь погрузился в "Беэр-Шевский опросник".