Тётя Катя

     В плетущемся, как тончайший узор, размеренном и спокойном телефонном разговоре участвовали двое: Валентина Архиповна, женщина на рубеже восьмидесятилетнего возраста, седовласая и активная, работающая в летний период на личном приусадебном участке размером в шесть соток, без помощников, «в одни руки», о чем она с гордостью похвалялась каждому, а в зимний период любящая посмотреть телевизор и поболтать по телефону, и находящаяся на другом конце телефонного провода её дочь Ева. Последняя, если быть точной, исполняла роль слушательницы.

     Ева доверчиво покорилась повествованию матери о розовощекой деревенской молочнице, регулярно по субботам привозящей свежую и вкусную провизию, как-то сметану, молоко, творог, сливки, простоквашу на пятачок, — такое небольшое по размером, округлое, бойкое торговое место, обустроенное торговцами-частниками с торца гастронома, — за этими продуктами городские жители, уже отвыкшие от очередей,   выстраивались к прилавку  длинной цепочкой с пустыми стеклянными банками, пластмассовыми и железными бидонами и другой тарой; о коварной сибирской зиме с резко-континентальным климатом и  перепадами температуры от минус двадцати до нуля, и о материнском самочувствии, на котором погода играла, как на струнах; о безобразной работе коммунальных служб,  не чистящих скользкие зимние дороги и тропинки, так что пожилые люди вынуждены сидеть по домам, дабы не навернуться и не сломать себе что-нибудь и о прочем, о прочем.

     Сорокапятилетняя Ева, такая же активная и работоспособная, как все женщины материнского рода, занятая на работе с утра до вечера, хорошо понимала важность таких просторечивых разговоров для матери, живущей в другом городе, старалась планировать их заранее, на    выходные дни, с достаточным свободным временем для терпеливого и беспристрастного выслушивания неторопливого повествования седовласой женщины о ее старческом житье-бытье. Вот и теперь, одетая в легкий японский халат, босоногая, снявшая украшения с рук и разложившая кольца и браслеты по ячейкам ювелирной коробочки у прикроватного столика, она лежала на спине, удобно устроившись на нескольких подушках широкой, королевских размеров кровати. Ева благодушно прислушивалась к родному голосу матери и время от времени перекладывала   телефонную трубку из одной руки, затекающей от плотного придерживания возле уха, в другую.

     Неторопливый разговор двух близких людей, шёл к концу, когда огородница совсем не старческим голосом вдруг торопливо добавила:

            — Да, про тётю Катю, совсем плоха … отвезли в дом престарелых.

     Повисло молчание.

     В нарочитой звонкости голоса матери и скороговорчатости вброшенной фразы Ева уловила скрываемое волнение и особую значимость для матери произносимой информации. И только потом до неё дошел смысл услышанного. «Что?! В дом престарелых?» — Ева рывком села на кровать, тяжелые, каштановые стренги волос рассыпались по плечам из-за сползшей в одно кольцо темной резинки, обе ладони вспотели, и она плотнее прижала к уху трубку, чтобы та не выскользнула из руки. Сраженная неожиданной новостью, она не различила своего отражения во встроенном во всю створку шкафа зеркале, висящем напротив кровати, слёзы застелили глаза.

            С улицы через закрытую дверь балкона второго этажа донесся резкий сигнальный гудок, возможно один автомобилист настойчиво потребовал уступить себе дорогу нерадивому участнику движения. Когда сознательный и целенаправленный регулировщик громко проклаксонил во второй раз, Ева вздрогнула всем телом: «Да как же так? Тётя Катя и в дом престарелых? … Ах, тёточка Катечка… тётечка Катечка …»

            … Тётей Катей она была для Евы. Для её матери – Катюша и Екатеринушка – самая близкая подруга, с которой она познакомилась в молодости в отделе конструктора чугунолитейного цеха тракторного завода и проработала стол-в-стол, а потом задушевно общалась на пенсии без малого пятьдесят лет. Женщины близки, как дорогие родственники. «Кажется они друг друга так и называли, — мелькнула затаенная мысль у взволновавшейся Евы, последние слова матери ее безмерно тронули, — названными сёстрами».

      Тётя Катя старше матери лет на шесть-семь, и вот теперь оказывается не нужной никому из родственников, в доме, о котором местные старики не то, чтобы говорить, даже думать не хотят. Раньше в их городе домов престарелых вообще не было, теперь один появился. Оказаться в доме престарелых на старости лет в среде местных считается делом зазорным, прискорбным, унизительным, показателем никчемности прожитой жизни, их ненужности ни для рода, ни для знакомых людей. Отсутствие в стариковской среде шуточек и анекдотов о доме престарелых – как тема-табу.

     Первой затянувшееся молчание прервала растроганная неожиданной новостью Ева.

            — А … что ты … по этому поводу сама думаешь, мама? – осторожно осведомилась она, даже не пытаясь собрать в один узел разлохматившиеся волосы и утереть скатывающиеся по щекам слезы.

     Старушка вздохнула отрешенно, печально, как уже продуманное и выстраданное:

              — Может так оно и к лучшему… -  и голос матери уже не такой звонкий.

     Вечерний сумрак плотно надвигается с юго-запада на комнату притихшей Евы. Машины внизу работают двигателями, разъезжаются. Последние расшалившиеся лучи заходящего солнца, вонзаются через балкон, прочерчивают на стене резкие контуры стволов, ветвей и листьев цветов, сгрудившихся на деревянном, выкрашенном в белый цвет подоконнике, широком, вмещающем целый тропический сад. Самозваные лучи прописывают еще один контрастный этюд на стене, так раньше возникали в затемненной кладовой, освещенной единственным  фонарем с тусклым красным светом долгожданные темные силуэты, запечатленные объективом фотоаппарата и теперь проявляющиеся на снимках,  лежащих в лотках с проявителем, прямо на глазах у изумленной, юной Евы, постигавшей азы фотодела; первоначально рядом стояла мать и они вместе, локоть к локтю склонялись над лотком, затаив дыхание,  ловили завораживающее таинство — постепенное появление знакомых образов домов, лиц, деревьев, цветов, волшебно возникающих на изначально белых листах фотобумаги.

     Медленно и плавно солнечный свет сходит на нет. Стена, в которую втыкается подоконник, становится серой. Ева с беспокойством наблюдает, как комнату, еще недавно украшенную картиной затейливых контуров тропического сада, заполняет густеющий сумрак. Тьма и тяжелое чувство жесткой тоски волной накрывают Еву.

     Жизнь Евы складывалась так, что к неожиданным новостям она привыкла, и с сильным беспокойством умела благополучно справляться. Наработанный годами опыт подсказывал: в подобных ситуациях важно найти единственно верные, важные слова, за которыми — либо, охлаждение и пропасть в отношениях, либо упрочение душевной связи и сердечной близости. В отличие от обычных, повседневных слов, эти клеймом войдут в разгоряченное сознание, участники диалога непременно будут возвращаясь к ним, повторять, многократно мысленно цитировать; впаянное клеймо будет паролем для отношений этих двоих. Интуитивно, по-женски она почувствовала, что именно больше всего беспокоит, страшит мать и ранит её старческое сердце. Невольная тревога, до этого овладевшая дочерью, рассеялась, она решительно распрямила спину, собрала волосы в узел и произнесла душевно, очень искренне, в момент осипшим голосом: «Мама, я тебя никогда не брошу! Знай, я буду с тобой! Ты можешь всегда на меня рассчитывать». Это были не просто слова, Ева знала, случись что с матерью, она ее не оставит, заберет непременно к себе и всегда будет рядом!

     Старушка печально заплакала. Валентина Архиповна ждала таких слов, они ей были жизненно необходимы. Точнее она больше всего боялась, что в этот вечер их не услышит. И тихие слезы душили ее, как в тот роковой день, когда она узнала печальную новость о Катюше, и сил не было остановить трогательные слезы признательности и вслух ответить дочери словами благодарности. Она утирала непрекращающийся поток подолом   ситцевого, в мелкий цветочек платья, когда-то подаренного дочерью, и про себя посылала благодатные молитвы всевышнему.