Отчаянно

Девушка проснулась от лучей солнца, настолько ярких, что пробивались сквозь закрытые уставшие веки, которые сегодня утром казались непосильно тяжелыми, и если она не может поднять какие-то веки, чуть-чуть мокрые от слёз, то как она поднимет целое тело с кровати, полное костей, органов и обязанностей?

Блондинка открыла глаза, и эти же самые лучи врезались в голубую радужку её глаз, но даже сквозь них блондинка увидела лежавшего рядом парня. На минуту её взгляд задержался на его темных кудрях, что отливали золотом в свете солнца, и еле видной утренней щетине. Его сонное непоколебимое спокойствие выглядело таким прекрасным в утренних лучах, что крошечная девушка позволила себе ещё чуть-чуть полюбоваться им, а потом, когда разум её стал бить тревогу, а сердце отчаянно наслаждаться оставшимися секундами близости (что теперь, по правде говоря, было непозволительной роскошью), блондинка поспешила отвернуться.

Она потянулась за своим телефоном, делая это как можно тише, дабы не разбудить лежащего и так мирного сопевшего рядом мужчину, но наткнулась на книгу. Маленькая записная книжица, которую ей отдал он. Девушка записывала туда всякие повседневные штуки: от списка продуктов, до телефонных номеров, имён и книг, что буквально пролетали в разговоре, но всё то, что настоятельно рекомендовали друзья запомнить. Раньше эта книжица принадлежала ему, он записывал туда четверостишья, строчки, слова и мелодии, что приходили в голову, но должны были быть запечатлены на бумаге.

Пока он не встретил её, девушку, которая постоянно что-то забывала, а если и не забывала, то записывала везде, где только приходилось: на страницах книг, которые у неё всегда были с собой, в телефоне, если тот был под рукой, на фантиках от конфет, на телесного цвета маленькой косметичке, на задней стороне фотографий, что она хранила в своей сумочке или даже на собственной руке. Каждый раз, когда ей надо было записать что-то, а он находился неподалеку, он предлагал в качестве помощи собственную тетрадку и всё нескончаемо продолжал твердить, что ей самой не помешало бы завести подобную. До того момента, пока он не отдал ей собственную книжицу.

Именно поэтому половина этой кожаной, коричневой тетрадочки была полна его четверостишьями, которые она любила перечитывать, когда на её охватывала тоска по любому крошечному поводу. Ей нравилось слышать его голос в своей голове, когда она читала, видеть неровный, угловатый почерк и чувствовать его под своими пальцами.

Девушка поспешила положить книжицу обратно, после чего села на кровати. Её рука уже потянулась за свитером, висящим на спинке стула рядом, но она её отдернула. Его свитер, что она всегда надевала как домашний, который никогда не являлся её и не будет больше, но всё же пропах её лосьоном для тела и шампунем для волос если не навсегда, то очень надолго. Под ногами лежал пушистый белый коврик, что совсем не вписывался в интерьер его квартиры, но который она всё-таки заставила его купить, чтобы её вечно мерзнущее тельце не тряслось по утрам от ползущего по полу холодного ветерка.

Всё в этой квартире теперь было не только его. Стол в комнате на половину был завален её бумагами, а все те тетрадки, в которых он записывал куплеты и припевы теперь были полны её почерком. Он заставлял её записывать слова, пока он играл на гитаре, подбирая их. А гитара, на которой он учил её играть, рядом с этой самой гитарой теперь стоял книжный шкаф, полный её книг.

Квартира теперь не пахла одним его дезодорантом и приправами, которые он пихал в каждое блюдо. Теперь здесь пахло каждым её гигиеническим средством, её любимыми духами и молоком. Ох, она так любила молоко, что наливала его почти в каждый напиток: чай всегда был с молоком, кофе с молоком, просто молоко без всего и, конечно, какао, которое она готовила на плите с щепоткой корицы. А её свитера полностью пропахли сигаретами, которые он курил и которые она раньше на дух не переносила.

Раньше пустевшие полки в шкафу теперь еле сдерживали весь её гардероб, который вытеснил все его джинсы и футболки в комод, оставив висеть лишь рубашки и пиджаки. На кухне появилась доска, куда она также вешала свои листочки с напоминаниями, фотографии, наклейки и даже билетики со всех тех мест, где они побывали. На кухне появился большой и старый виниловый проигрыватель, который она купила ему спустя месяц, как они познакомились. Он не мог жить без музыки, потому на фоне всегда играла какая-нибудь мелодия, и пусть она проклинала эту его привычку, когда хотела спокойно почитать, но когда вечерами они решали подвинуть всю мебель и танцевали под старые и новые записи, жужжащие от тоненького жала, ездящего по винилу, она думала, почему раньше не любила так сильно музыку, как любит сейчас.

Она задавалась многими вопросами, вроде того, почему не любила стихи, не придавала внимания словам, не добавляла в каждое блюдо столько приправ, что иногда у неё случалась изжога. Она задавалась вопросом, почему не ходила на оперу и балеты, считая, что там ничего не понятно. Почему раньше никому не читала вслух и почему провела так много дней, месяцев и лет без него. Почему она должна была уезжать…

Он же почти не задавался вопросами, ведь был уверен, что во всём этом есть что-то божье, и, возможно, не ему дано всё это понять. Он был более религиозен, чем она, верил во что-то, чего ей не понять, но про что она любила слушать. Возможно, она, как человек науки, не могла верить во всё, о чем он ей так благоговейно рассказывал, но, возможно, она чувствовала в этом успокоение. Возможно, она не могла так же чисто и невинно верить, но, возможно, когда об этом говорил он, она и сама начинала чуть-чуть верить.

Возможно, эта глупая случайность, из-за которой они встретились, теперь имела в себе более глубокие причины. Теперь масштабно в ней был смысл. И теперь, когда ей надо было уезжать, это казалось куда более невыносимым, чем тогда, когда она только появилась в этом городке, с единственной мыслью о том, чтобы уехать, сейчас убивала собою сразу двух людей.

Теперь же, когда, собрав все свои вещи, она ушла, плотно закрыв за собой дверь, она не знала, что он не спал. Он не спал с самого того момента, когда в душе послышались потоки воды. Он не просыпался, потому что не хотел прощаться с ней, потому что был в этом отчаянно плох. И пусть оба они знали, что она уедет ещё тогда, когда всё это начиналось, тогда мысль об этом не казалось такой болезненной, какой была сейчас. Они попрощались ещё вчера. Сидели до самого утра, пили вино, смеялись, пили вино, пели песни под гитару и читали друг другу стихи, пусть она и была невероятно плоха в обоих этих действиях.

С ним она не чувствовала себя отчаявшейся неумехой, которой, казалось, была всю жизнь до встречи с ним. Отчаянно пытавшейся найти хоть какой-то глубинный смысл в этой жизни. Сначала она думала, он в обучении, в познании нового, в совершении добра, а, оказалось, он именно в том, чтобы сидеть в два часа ночи на полу гостиной в большой пижаме и, даже близко не попадая в ноты, петь во всё горло песни, посвящая их друг другу.

Она ушла, закрыв дверь, и теперь он окончательно проснулся. Она ушла, они знали, что это произойдёт с самого начала. Но ничего не произошло, как он ожидал. Ничего не изменилось. Небо не рухнуло, солнце продолжало ходить по небу, люди продолжали жить, ветер продолжал дуть, врываясь холодными порывами в комнату. Ничего не изменилось. Лишь пара вещей в его доме. Мир остался прежним, мужчина, лежавший теперь в кровати совсем один, остался прежним, люди остались прежними.

Тем не менее, ничего уже не будет прежним.