Монолог брата
Последние пределы Гуманистического своеволия и самоутверждения –
гибель человека в сверхчеловеке… В человекобоге погибает человек,
а в Богочеловеке сохраняется человек.
Н.А. Бердяев
В родные пенаты я приехал на новом мотоцикле. Родителей на месте не оказалось: рабочий день был в разгаре. «Обнову» свою я оставил у отчего дома и пошел по улице навестить бабушку. Это было всегда, когда я приезжал сюда в гости.
На улице играли дети — от шести до десяти годков. Бегали три пацана и четыре девочки, которые звонко визжали и пищали. От мальчишек отлетали короткие вскрики и строгие команды. У девчонок длинные подолы выцветших сарафанчиков то вздымались пузатым абажуром, то вились позади хвостатой простыней. Мальчишки шныряли в затертых и грязных штанах-трикушках и таких же бледных, как сарафаны девчат, рубашках.
Ребятня то кидалась вразбег и пряталась кто куда, то неслась сломя голову наперегонки к месту водящего. Выбирали схрон то под горой ободранных для стройки бревен, то в соседском палисаднике за кустом сирени, то за углом дома и даже на крышах сараек.
Когда наступил очередной разлад игры, они встали кружком и, как заведено, старший, самый высокий и громкий мальчик с русым длинным и прямым чубом прилежно завел считалку:
— Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить — все равно тебе ва-дить!..
Буря восторженных голосов, досада опечалившейся девочки, которой выпало водить. Она со вздохом, с натянутой улыбкой повернулась к серому покосившемуся столбу линии электропередач, закрыла лицо ладонями и принялась считать:
— Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать. Кто не спрятался — я не виновата!..
— Еще, еще! — галдели с наполненным ужасом глазами дети, не успевшие скрыться.
И девчонка вновь заводила счет…
По улице я шел не спеша, оглядывая с детства знакомые дома и постройки. С годами мало что здесь менялось. Не доходя до бабушкиного дома, увидел своего двоюродного брата Юрия.
Он сидел на лавочке понурый, задумчивый у стены приземистого бревенчатого сруба — дома своих родителей, где он и проживал. Я, конечно же, обрадовался встрече и присел рядом. Общались мы с ним по жизни редко и коротко.
Юрий был старше меня лет на двадцать. Он особняком держался от всех моих родственников. Все «корневище» нашего рода обустроилось на удивление компактно — вдоль одной улицы. Среди этих близких мне людей Юрий слыл неким «монахом» — обособленным, гордым и каким-то чудным, что ли. Хотя его гордыню ценил только я и то, может быть, от неведения. Остальные думали иначе. Мол, семя-то наше, да выросло сорняком. Много читает, много мечтает, но в семейном отношении — без ветрил, а уж в практических делах и совсем неприкаянный. Живет какими-то мутными идеями и только коптит по жизни.
Глаза его были закрыты затемненными очками, и видны сквозь них были только зрачки, почти неподвижные, но часто меняющиеся в размерах. Если брата ничто не тревожит — зрачки с горошинку, как волнение его забирает — чуть не с вишню. Одним словом, зрачки его, как светофор, обозначали смену движения мысли и настроения.
Юрий стрижет волосы себе сам и часто, так как растительность его неровными ярусами получается — голова будто желтыми опилками усыпана. Этот его чудесный крик моды я уже не первый год примечаю. Бороду он не растит, выбрит начисто, скуластый и длинный подбородок аж солнце отражает. Рот у него, как кольцо резиновое: когда брат возмущения полон — становится овальным, а когда радость нахлынет или тараторить начнет, так расплывается беспредельно.
Перекинулись приветливыми фразами. Обмолвились о том о сем. И вдруг я огорошил его вопросом:
— Юра! Отчего всегда ты потерянный какой-то?
После такой моей дерзости он оживился, глаза загорелись.
— Это как же понимать?! Кто потерял-то меня — я ить не сокровище какое?..
— Да чего уж там… Как-то душу такую я никак не пойму...
— О душевном — мало кого печалит, слишком грязи там много, а потому — душа потемки.
— Вот грязь-то и понять надо, чтоб выбирать…
— Братка, уж больно допытливый ты! Говорят, любопытной Варваре на базаре нос оторвали!..
— А как же познавать, если носы-то всем рвать? Говорят же: «Жизнь прожить — не поле перейти».
— Про жизнь, говоришь, надо? А потребность-то слушать есть, коли вдолгую?
— Спешить мне некуда, а твой образ для меня загадка…
— Ишь ты, следопыт…
Помолчал, заглянул мне в глаза, изучая чего-то, и начал:
— Радеть в одиночестве — моя стихия. И черт мне не брат, не то что вам, несуразным. Во мне куча звериных инстинктов, но в противовес вам я им противостою. Вы же по накатанной колее катитесь, не озираясь вокруг, ничего не убоясь…
— Да кого ж мы бояться-то должны? Если правое дело наше, то и мы для дела равенства и единства живем. Хотим все по правде и по справедливости. Мы ж не какие-нибудь иезуиты — мы советские!
— Вот-вот, пыль поднимать мы можем! Так и тянется язык к откровениям. Ты не от лукавого, не от бесшабашности — ты от недоразумения. Вот и твои, мать твоя в том числе, от недоразумения поставили крест на мне, а я возьми да сам его и надень. Ноша тяжела, да не сгибает. И не в тунеядстве дело, а в переживаниях и житейских извивах. Я свободен потому, что я над бытием. Свою духовную свободу не променяю на садическое объятие быта. И эта борьба во мне идет всю мою жизнь. Лучше быть падшим ангелом, чем падшим человеком. Этот мой девиз из глубин моего сознания исходит, он выстраданный… Все-то у вас от атеизма проистекает. Цель его — пестование гуманизма. Понятие это — палка о двух концах. Гуманизм рожден во имя человека, но суть его размывает самого человека, отрицает его. Не ради праведности дел воздвигали его философы, а ради идей и власти над умами. Лишь корневая связь человека в единении с Вечной сутью страданий и открывает гуманизма утопию…
— Как же можно прийти-то к такому, с мыслями наизнанку? — удивился я.
— Братка, а ты лучше слушай — вернее будет, коль жаждешь что-либо понять. Я ведь не для апломба такое начал. Душу излить созрела потребность, и только тебе, по счастью…
Жил я как-то раскосо и непутево. Башка набекрень полжизни была. Девок обожал страстно, хоть был я внешностью своей, думаю, не достоин их совсем. В парк сновал и вечерял там не с одной. Рыбаком был. Печалюсь я за мой грех, по молодости глупой и азартной. И сделал я попытку осесть, остепениться. Зинка первая жена была у меня. Небось, слышал?.. Вот-вот. Хорохористая, страстная такая. А я что, хоть и пожизненный очкарик, а острастку давал. Гонор-то тоже распирал. То сходились, то расходились… Таинство брака — вещь языческая, не христианская. Построено оно на деспотических желаниях превосходства. К чему скрашивать? Иерархия силы и диктата может в массе своей только и удержать. Семья — скрепа хоть и рациональная, но шаткая. Ради похоти удовлетворения она связывает узами, порой невыносимыми. А детей воспитание — то уж приложение ко всему, хоть и вещь природная. И мучения от этой привязки совсем великими становятся, когда рвать становится еще труднее. Лишь таинство подлинной любви значимо и высоко. Любовь эротическая — всесущая, может оправдать любую шалость, любую измену. Такое и у меня случилось лет десять назад. Голову тогда снесло напрочь. Маша… Маруся была у меня. Вот где душа сияла. Три года, как опоенный зельем, ходил. Даже измену ее простил ради высокого чувства. В ревности есть что-то низкое и демоническое, когда счастьем обливаешься. Но счастье-то — мимолетное явление, оно непременно сменяется трагедией. Эта радость однажды ломается. Ее питают силы божественные, но всегда при том в ногу ходят и вьются рядом сатанинские. Хоть и не было, казалось, вмешательства низости человеческой, но система-то сработала от духа злого!.. Уж так я был упоен любовью своей, что гром и настиг. Кто увидел мое счастье? Кто подсмотрел и завистью исполнился? Была такая загадка! Не стало Маши при родах. И ребеночка не стало… Получается, что скоротечно счастье от того, что вдвоем суждено жить только с Богом в душе. Вот и живу теперь и счастье вижу в том, что в муках вместе с Ним светлее. С женщиной в муках — заточение души, а счастье любви — мгновенье… А как после такого обрушения жизни не измениться? Вот и подвиг меня Бог на труд обыденный, но обособленный. Это чтоб в ладах быть с Ним и самим собой.… Когда познаешь суть человеческую, обретаешь страшное понимание. Ясно и близко ощущаешь души, что вращаются вокруг. Открываются для тебя истины об иллюзиях и ложности посылов в человеческом благообразии. Крушение, разочарование тотально испытываешь при этом. Все от лукавого о назначении человека. Этот обвал внутреннего мира души неизбежен — силы в нем нет. А сила нужна для осознания ложных истин. И этого мало, скажу я тебе. Если большинство не приобщается к божественной сути, все становится печально. А с обретением Бога немыслимо отречение от людей, только любовь снисходит к ним. Наше назначение в этом и кроется. Для того я и оторвался от общества, чтобы осмыслить такое, чтоб полюбить Его не по-взрослому — по-детски, во всю силу своей души. Почему я говорю это тебе? Потому что душу рядом вижу открытую. И в этом откровении приходит любовь. Значит, ничего еще не потеряно… Вот о каком труде говорил я — ты знаешь. Двадцать пять лет отработал я законно, для стажа, а остальное — уж моя правда. Бросил я всякую зависимую работу и припал к земле-матушке. Она, земля-то, как ничто другое, связует человеческое единение с природой. Возвращает к истокам, уводит от урбанического абсурда. Вот я и возвел три больших теплицы под овощное хозяйство. Обогрел их подземным теплом — трубами от печки. И что б ты думал — стал первым, кто несет другим летнюю радость, от земли взращенную. Где ж ты в Сибири видывал, чтоб такое овощное царство было на прилавках по ранней весне! Нет такого места. А труд этот и ценится высоко. А вы все еще о тунеядстве судачите. Неправы вы, и только. Но главное здесь не только радость от содеянного — и не возражай, что деньги эти якобы нетрудовые; свобода — главное. Она-то и венчает меня с Богом. Свободу я обрел, и она нас соединила. Это свобода над бытием, духовная свобода…
— Но это же все на мистику тянет?! А не стоит ли тогда к церкви обратиться и найти там понимание таким порывам?..
— Нет, здесь другое. Мистика души и мистика церквей — на разных стеллажах понятий. Жить по зову души и жить по талмудам не равно. Нет религии выше Истины. И только душа способна высветить ее. Или ты ищешь Истину, или стих духовный поешь формально. Вера есть мистическое созерцание духовного опыта. Он и для опрощенного доступен. А почему и нет, если жить в праведном поиске. Ведь искание смысла жизни и придает ей смысл. И, озадачиваясь смыслом, человек уже этим приобщается. А иначе он без хребта! А без него и нет человека. И без мук познания нет. Если есть Бог, то мы образ и подобие Его. Если нет Бога, то и образа нет. Бог в душе. Нет Его — нет и души… А обозначенный путь и смысл инстинктивно даже преодолимы. И в благих порывах наступает преодоление сатанинского. Слабости и пороки непреодолимы, но стараться побеждать их в вере того стоит… Бога развенчивает большинство. И даже такая глыба, как Кант, убил действительность бытия Его. Но доказал он моральное, нравственное существование Бога. А без морали и человек мертв! А как же дарвинизм? Не от мистики ли желаний, не от веры ли в отрицание Бога нас превратили в потомков горилл? Не он ли нагородил множество ложных опытов? Изыски-то его опровергнуты во многом! А я не хочу быть потомком лохматых… Зудишь ты все о советском… Идея Маркса была о деньгах и о справедливом устройстве общества. Но ведь извращена она гуманностью большевизма. Гуманизма значимость — поход в человеческое всесилие. Поход тот неправедный, во тьму ницшеанства устремлен. Если человеку все можно, если он выше Бога, то в результате и мусор в головах, и мира расстройство. Если бурьян в поле, не плодоносит оно. Так и душа стервенеет, погибает. А где ж там мораль? Не кумиры — вера одна быть только и может, исконная христианская. Мораль, скажу я тебе, здесь, в христианских заповедях — их десять. Их-то и подменил большевизм. А в чем убогость подлога? Нарушен первый и главный посыл, где Он сказал: «Я есть Господь Бог твой, и нет других богов, кроме Меня». Не смекаешь? Свобода духовная это, значит! А чтоб оправдать подмену веры, свобода духа-то и отвергнута у вас. Соборностью народ силен. И марксизм отчасти об том. Но кумиры — обман, и соборян извели, а там корни наших предков. На том и должны стоять. Вот и вся недолга…
Все это он растягивал не спеша, смакуя свои мысли. Конечно же, я эту мистику не понял. Принципиальная моя позиция не могла рухнуть.
«И все же мать была неправа. Не тунеядец он — оригинал!» — заключил я и задумался о высоких смыслах.
