Дед Иван

   – Всё, шабашь! – грубо произнёс дед Иван, лёжа на кровати.

  Руки и ноги у него тряслись, сердце щемило, тошнота комом подступала к горлу. Настенные маятниковые часы стучали, словно по голове. Вдруг, в хате хлопнула входная дверь, и кто-то зазвенел посудой на кухне. Старик привстал на локти, и крикнул голосом умирающего:

   – Таисья, это ты?! Принесла?!

   – Я, Ваня, я, – в понимании отозвалась старуха.

 Страдалец тихонько лёг в надежде, что его мучения скоро закончатся. В дверях показалась жена: в одной руке она держала стопку, в другой – тарелку с солёными помидорами. Облизав пересохшие губы, дед привстал, и почувствовал внутри тела какой-то холодок, а сердце тревожно замерло. Дрожащей рукой он взял стопку и поднес ко рту. Медленными глотками опустошив её, он снова лег.

 В такие минуты дед Иван выглядел очень жалким и беспомощным, словно бездомный пес. Но, зная всю его внутреннюю сущность, старуха насторожилась, ожидая всплеска эмоций.

 Больному стало значительно легче. И его сухая фигура добрела до кухни.

  – Ваня, ты бы лежал, – жалостливо сказала Таисья.

  – Не тваво ума дела – командовать мной… Где бутылка?!

  – Ваня, а может хватит? – в испуге проговорила жена.

  – Цыц, старая, – грубо отрезал больной. – Мне ещё кролов кормить.

  – Я уже управилась, пока ты спал.

 Сдвинув черные брови и скривив лицо, старик полез в буфет, но не нашел там ничего. Зная, что спорить и таить бесполезно, старуха вытащила из-за печки бутылку водки. Он грубо и нервно выхватил её из рук и сел за стол.

  – Щей мне плесни.

  Таисья молча засуетилась возле печи, наливая ароматные, наваристые щи, только что откипевшие. Ей было тошно смотреть на пьяного мужа. Сама она не пила, а считала деньки, прожитые в спокойствии. И как полагается заботливой жене, стала обхаживать мужа, ругая его в сердцах. То она ему крольчатинки на тарелку выложит, то супу подольет. А он только молча чамкает и шмыгает носом, не замечая старуху.

 «Ну, ничего, авось, пронесет. Это он с голодухи такой злой», – успокаивала она себя, поглядывая на него из комнаты. И, выпив четвертую стопку, он накинул куртку и вышел на улицу. На бледном его лице появился румянец и карие глаза заблестели.

 Таисья с облегчением вздохнула, и принялась вязать носок, изредка поглядывая через кухонное окно во двор, не идет ли муж. А во дворе приветливо лаял лохматый пес, словно разговаривал с хозяином. Пестрая осень заканчивалась – все ждали зимы. Но, а пока не выпал снег, холодные дожди заливали землю и последние цветные листочки дрожали от сильного ветра. Лишь хвойные деревья стояли в своей первозданной красоте, ликуя и радуя глаз. Несмотря на слабости мужа и его неспокойный характер, Таисья была вполне довольна судьбой. Вырастив семерых детей, и дождавшись внуков, она абсолютно понимала, что жизнь её продолжается, и радоваться нужно каждому дню. В трудах, заботах, суете проходили её деньки. И худенькая, маленькая фигура частенько маячила среди грядок и старых садовых ранеток, трудясь до изнеможения, не обращая внимания на усталость.

 Прошло несколько минут. В дверях опять появился дед Иван, промокший от дождя:

  – Ох, зябко, студёно! – сказал он, и стал греть над печкой свои сухие, жилистые руки.

 И его душа опять потянулась к бутылке.

  – Вань, а может хватит? – повторила жена.

 Но он её не слышал или только делал вид, что не слышит. Сейчас он жил в своём маленьком мирке, рассуждая и разглагольствуя. И как только бутылка опустела, у деда совсем помутнел рассудок. Он со всей мочи швырнул её об пол – она разбилась. Бедная бабка поняла, что ей оставаться здесь больше нельзя, и стала собираться. Старик это заметил и, выхватив из её рук теплый платок, швырнул его в углярку. Потом он попытался поймать жену, но она проворно выскользнула в сени и, как была в одном ситцевом платье, так и бросилась бежать к дочери, проживающей через три дома. Дочь понимала и жалела мать, а отца постоянно ругала и добавляла: «Эх, отец, отец, и когда ты только насытишься?»

 Старик все еще не унимался: он вытащил старухино белье из сундука и раскидал за воротами, при этом грубо втоптав его в грязь. А Таисья, приодетая в куртку, стояла в ограде у дочери, и смотрела на скрюченную фигуру мужа да тихо плакала, повторяя: «За что, Вера? За что?».

 Когда он закончил, Вера отослала дочерей собрать бельё.

 Дед Иван ходил по комнате, бранясь, и что-то замышляя – точно его дьявольская натура, только и жила тем, чтобы испортить кровь своей старухе. Девки собрали белье и сложили его в кучу на кухне, незаметно от деда. А тот не унимался: через несколько минут он шел уже с топором к дому дочери.

 Но крепкий зять вмиг скрутил хулигана и отобрал топор. Потом взвалил отца на плечо и понес его обратно домой – тот даже не сопротивлялся, а висел на плече, как сосиска.

 Несколько часов Таисья просидела у дочери, а вечером, когда на улице заметно стемнело, и дождь перестал лить, Вера пошла провожать мать, при этом уговаривая её остаться ночевать. Но мать не соглашалась – её душа болела за дурного мужа и за дом.

 В хате было темно и тихо, лишь сопел дед и стучали часы.

  – Слава, Господи, теперь до утра, – сказала старуха и перекрестилась. – Иди, Вера, домой, все хорошо.

  – Мам, а может закроем его на ключ, и к нам пойдем? – повторила дочь.

  – Нет, Вера, ступай.

 Когда дочь ушла, Таисья подошла к мужу, и укрыла его теплым одеялом. А потом разделась и легла на соседнюю кровать. И старенькая хата успокоилась, все ещё храня тепло от печи.