Музыкант
В апреле ночи еще очень холодные. Мы лежим на нарах и жмемся друг к другу, чтобы согреться. Христя учит меня родному языку — ричка, чэрвона армия, ридна Украйна. Она мне не сестра, не родня, но здесь в неволе она моя семья. Под ее «гарбузы» я засыпаю.
Во сне я часто вижу маму. Вернее ее руки. Мама нажимает на черные и белые клавиши, и они звенят то ручьем, то поют как птицы. «А теперь ты, Егорушка» — я играю простые гаммы, а так хочется научиться сыграть мамин смех.
Я помню, попавший под бомбежку поезд. Мы бежим из теплушек, но укрыться негде, вокруг поля. Слышится противный вой снижающегося самолета, мама толкает меня на землю и укрывает собой. Тяжело дышать, я с третьей попытки выползаю из-под тяжелого маминого тела. И вижу только темное в белый горошек платье, мамины плечи и все. Там, где была голова с прекрасными, уложенными крест - на крест косами кровавая лепешка. Кто-то берет меня за руку, и мы куда - то идем, как оказалось навстречу фашисткой танковой колонне.
Я помню мамины слова: «Сынок, ты непременно будешь музыкантом!"
Часто я просыпаюсь от того, что пальцы мои и во сне двигаются, то ли играют мелодию, то ли собирают запалы.
Утро. Голова гудит, как тот железный таз, по которому стучит дежурный. Утренний кипяток и кусочек хлеба, горячая вода ненадолго согревает озябшее за ночь тело.
После завтрака начинался «цель аппель» - утренняя перекличка.
Наш трудовой концлагерь по сборке гранат и мин на окраине маленького, словно, нарисованного городка. Хорошо помню, как нас высадили из теплушек, и мы шли от станции, через весь городок, так и не увидев никого из его жителей.
Наша работа – собирать запалы для гранат, те, что моментальные — красного цвета, а замедленные — желтого и синего.
Вдоль длинных столов, за которыми мы сидим, ходит надзирательница, толстая Эльза. Мундир с зелеными нашивками уголовницы трещит на ауфзерке по швам. Она идет, не поворачивая красной шеи, но все видит, и розга в ее руке не знает отдыха. То тут, то там слышен хлесткий удар, наказывающий болтунов.
Еще к нам приходит фрау-мастер Губер. Она приводит ко мне на учебу новичков. Они стоят возле меня, наблюдая за моими руками, но мне все равно, мои пальцы работают сами по себе, а голова моя занята другим.
У меня есть тайна. Там, в конце длинных столов, куда почти не проникает свет, в стене есть дверь. Она нарисована, но кажется, что самая настоящая: деревянная, с железными заклепками в виде крестов и с таким же засовом.
С тех пор, как Христя, рассказала мне о деревянном мальчике и волшебном ключе, я сразу понял - наша дверь тоже не простая, за ней выход в огромный добрый мир. Кто—то мечтает о пайке хлеба или супа, а я о чудесах за волшебной дверью.
Раз в неделю в мастерскую приходит оберлейтенант. Малыши страшно боятся этого дня. Он идет с фрау Губер вдоль столов и считает — айн, цвай — ауфштейн, айн, цвай — ауфштейн. Первый – сидит, второй - встает. Каждого второго уводят сдавать кровь для раненых фашистов.
На прошлой неделе он тоже приходил: айн,цвай — ауфштейн. Я — цвай, но фрау Губер положила мне на плечо свою теплую ладонь, и я сел. А Иштван, мой сосед слева ушел сдавать кровь.
Самая моя большая мечта: ручная граната или мина, чтобы взорвать стену, но доступ на склад для нас закрыт.
Когда по команде мы уходим в уборную, то я успеваю закопать под стеной украденный запал.
Скоро я соберу их достаточно, а потом обменяю нательный крестик на зажигалку, и смогу взорвать дверь. Я верю - этот день настанет, и я освобожу нас всех.
Небольшой крестик достался мне случайно, его успела дать мне женщина, на выходе из «душа», камеры, где тебя прожаривают невыносимо горячим воздухом, чтобы уничтожить вшей, и всякую заразу.
Ту женщину я не знал раньше, но видимо был похож на ее сына или внука. Несколько раз она пробиралась ночью к нам в барак и приносила мне сухари, потом перестала, наверное умерла от голода.
Она, как и Янина была полячкой.
Янина раньше была красивая, как божья матерь, в ее книжке. Но однажды оберлейтенант увел ее, и она вернулась только к вечеру, бледная и дрожащая, словно сдавала кровь, но на руке у нее было следов укола.
А потом она была дежурной на кухне и опрокинула на себя кастрюлю с супом из брюквы, Эльза кричала, что отправит ее в Освенцим, лагерь смерти.
Девушка выжила, правда на лице и шее у нее ужасные рубцы от кипятка.
Зажигалку Янина украла у оберлейтенанта, и теперь меняет на хлеб и брюкву. Старшие мальчики иногда курят всякую гадость, чтобы согреться, и не чувствовать голод.
День за днем все стараются сделать норму, а я делаю две, поэтому меня редко отправляют на сдачу крови. Иштван так и не вернулся, на его месте дерганый мальчик Гонзик. Он уже два раза был замечен на воровстве хлеба. Поздно вечером, за бараком, когда мы играли в «газовую камеру», его толкнули в яму, изображавшую камеру, и побили камнями.
Уже три дня не приходила фрау Губер и никого не забирали на сдачу крови.
А потом пришел тот страшный день. Оберлейтенант ходил по цеху один, от него ужасно пахло шнапсом и луком. Он поднимал с мест ребят, грязно ругаясь, ощупывал их. Потом он поднял Христину и довольно зацокал языком — Я, я.
Он схватил девочку за руку, и я увидел, как зажатым в левом кулачке запалом, она пытается дотянуться, чтобы выколоть офицеру глаз.
Оберлейтенант оттолкнул Христю, та упала. Фашист выстрелил ей в живот два раза.
Мы с мальчишками почти бегом отнесли ее в барак. Спрятали на третьем ярусе под кучей тряпья, чтобы ее не забрали в ревир, лагерную больницу, откуда никто не возвращался живым.
Ночью, когда я прилег с ней рядом на нары, то ощутил, как горит, словно огнем, ее маленькое, худенькое тело. Она, то просила пить, то звала какую-то Настю. Я вспомнил, что так она назвала свою единственную куклу, которую ей подарили перед войной. Куклу отобрали перед камерой с «душем». Христина раньше плакала, когда рассказывала мне об этом.
Утром, проснувшись, я понял, что моей названной сестрички больше нет. Она как — то вся вытянулась, и сразу стала взрослой, и чужой. Старшие ребята вынесли ее из барака, я остался один.
Дежурный призывно забил в таз, но никто не дал нам кипятка. Мы, дрожа от холода, поплелись в мастерские, там не было ни одного надсмотрщика.
Мы расселись по местам и стали работать.
За стенами был слышен грохот, то ли гроза, то ли взрывы.
А потом словно во сне, я увидел, как рушится нарисованная на кирпичах дверь.
Через образовавшийся проем въехал танк. И много солдат с автоматами следом.
Все мальчики и девочки закричали разом на своих языках.
— Тихо, тихо дети! — звонким, мальчишеским голосом, сказал офицер в погонах.- Возвращайтесь в бараки. Скоро подъедет полевая кухня, и всех накормим кашей.
Он повторил это по-немецки и по-польски.
Все кто был в мастерской строем ушли в барак.
А я никуда не ушел и продолжал собирать запалы.
Седой, усатый солдат подошел ко мне и попытался заглянуть в глаза «Усэ, сыночку, баста, вчытыся будэш, а нэ робыты". И он ласково положил мне на голову тяжелую ладонь, а второй рукой остановил мои быстрые пальцы.
Он взял меня за руку, и мы вместе вышли из мастерской.
Мир за взорванной дверью был ярок и красочен так, что стало больно глазам от этого огромного синего неба и яркого солнца. Этот свободный мир был наполнен множеством незнакомых звуков.
Я закрыл уши ладонями и впервые за два года заплакал…..
